Хотел выложить, вообще-то его в целом, но потом обнаружил, что отдельная его часть сама по себе есть отдельным рассказом. Фанфик этот задумывался как "приквел" к "Евангелиону". От сериала он не сильно зависит, так что можно читать и неподготовленному. Надеюсь, вам понравится.
Япония родилась из воды.
Наверное, нет больше страны на свете, в которой все начиналось бы и заканчивалось водой. Пресной – из бесчисленных маленьких рек и озер. И соленой – из бушующего, рождающего шторма и тайфуны, и в то же время ласково-теплого и такого родного, моря. Я вырос на берегу океана, в небольшом приморском селе, состоявшем из одной-единственной улочки. Она вьется среди холмов, то поднимаясь к прибрежным скалам, где полным-полно закрытых заводей, то опускаясь к песчаной косе. А там стоит порт. Маленький рыбацкий порт, построенный, должно быть, еще при Токугава. Иногда, если долго смотреть на каменный мол, представляется, как к нему пристают самурайские галеры, чтобы пополнить запасы провизии или взять на борт чьи-нибудь полки. К нему я еще вернусь, потому что именно там работала большая часть населения села, и я в том числе – помогая деду рыбачить. А сейчас можно пройтись по улочке к центру села – его отмечает часовенка, посвященная богу Сусаноо, а рядом часовня побольше – с вечно философски настроенной статуей Будды и алтарем, на котором всегда горят свечи. Недалеко от них стоял и наш дом.
Аматэрасу – богиня солнца, Цукуюми – бог луны, а вот Сусаноо – бог океана. Вот и место, которое занимает вода в Японии – рядом с солнцем и луной, основной элемент творения. Казалось бы, что в этом особенного. Вон у греков все боги между собой были родственниками, и состояли друг с другом в отношениях, достойных Кафки и Лавкрафта. Но в Японии все не так, как в остальном мире. Так и говорили наши старики городским щеголям – это у вас, в Большом Мире так, а у нас по-другому. Именно потому, что мы – единственная настоящая земля воды.
Мне было пять лет, когда мой отец отправил меня в то село на воспитание к деду. Обида, грусть, боль… Мама… Я не так много помню из своего детства, в основном это туманные и малопонятные картинки, чаще черно-белые, реже цветные… А о смерти мамы у меня вообще нет внятных воспоминаний. Помню только большую лабораторию, заполненную несметным количеством приборов, за которыми сидели ужасно занятые дядьки. А самым занятым был мой отец, сидевший на возвышении перед тремя мониторами. Мной он совсем не интересовался. А я интересовался всем. Вечером мама обязательно находила меня в каком-нибудь необычном месте, например, в серверной. Или в клонерской лаборатории… То есть, это потом я узнал, что это была клонерская лаборатория. Тогда для меня это была просто комната, где много аквариумов с мутной водой. А в тот день я нигде не терялся, а был на мостике командующего. И смотрел в большое окно на то, как мама сосредоточенно что-то делает рядом с лежащим навзничь лиловым великаном. Потом помню яркую вспышку и свой крик «Мама!», потом крики вокруг себя. Суматоха… Кто-то что-то непонятное орет по громкоговорителю… Меня хватает тетя Наоко, и, закрыв мне глаза, выносит на руках с мостика. Белый свет, бьющий в глаза. Укол в шею инъектором, от которого дергаешься и кричишь «ай» уже после того, как «больно» закончилось. Странный сон, в котором я бегаю пустынными коридорами в поисках мамы. Долгие дни в больнице, где только белые кафельные стены и бледно-голубой потолок. А потом мерный перестук колес скоростного поезда, который уносил меня и отца к военному аэропорту, и дальше – к Окинаве…
Дед мой был человеком очень твердым. Хотя на первый взгляд это был маленький седой старичок с лунообразной лысиной и аккуратной козлиной бородкой. Он носил парусиновый пиджак и штаны, подпоясанные очкуром . Звали его Рокубунги Хироси. Он встречал нас на автостанции недалако от села. Мы тряслись в пропыленном автобусе примерно час от военной базы Сил Самообороны. Для горожанина – несусветная глушь. Неодобрительный взгляд, которым он смерил отца, целиком заменил приветствие.
- Ты еще смеешь сюда приезжать после того, что натворил? – осведомился дед.
- Отец, сейчас не время для семейных ссор…
- Неужели? А по-моему, как раз самое время. Пусть твой сын услышит, каков его папаша на самом деле.
- Послушай. У меня сейчас очень тяжелый период…
- Да-да, - бесцеремонно перебил дед. – Свел в могилу жену, а теперь у него тяжелый период. И сына своего хочешь бросить, ради своих дурацких экспериментов.
- Конечно, ты хотел бы, чтобы мы все бросили и уехали жить сюда. Обычными рыбаками! Ну и чего бы мы достигли? Мы хотели сделать мир лучше, безопаснее...
- А в результате получили кучу бесполезных смертей. – закончил дед. - Хоть ты уже и отрастил бороду, сынок. – сокрушенно покачал он головой. – А все таким же подростком остался. Да, я рыбак. Обычный рыбак, как ты говоришь. Но этот, - он ткнул себя пальцем в грудь, - рыбак воспитал тебя, помнишь? Так что, думаю, в жизни и в мире я разбираюсь не хуже, а может, и получше тебя. Да, вы бы не изменили мир, зато просто были бы счастливы. Это так мало для тебя значит, Гэндо?
Отец ничего не сказал, а только опустил взгляд.
- Все же, ты еще не совсем пропащий человек. Додумался ведь привезти сюда Синдзи. Тебя ведь так зовут? – наклонился он ко мне. А я таращился на него большими глазами, и только еще крепче держался за папину руку, не понимая, почему на папу так напустился этот странный старик. А еще у меня не было слов. Мне хотелось что-то сказать, спросить, но слова ускользали от меня. Вот, казалось, я подобрал нужное – и оно тут же вылетало из головы, а главное – я никак не мог сообразить, как же это происходит. Разве что мог ворочать языком и мычать. Во всяком случае, вместо простейшего «Да», из моего рта почему-то вырвалось бессвязное «Ыыы…», а в уголках глаз выступили слезы.
- Да, его зовут Синдзи. – за меня ответил отец. – Он видел, как все произошло, не удивляйся, если он не будет говорить. Это шок…
- Он будет говорить. – уверенно сказал дед. Он приподнял меня за подбородок сморщенной и шершавой рукой, внимательно посмотрел мне в глаза, потом провел другой рукой по голове, взъерошил мне волосы, и повторил: - Он будет говорить. Я тебе обещаю.
Отец осторожно разжал мои судорожно вцепившиеся в его запястье пальцы, и передал меня деду. Его рука оказалась теплой и костистой, похожей на птичью лапу. От деда веяло уверенностью и силой, совсем не похожей на отцовскую, холодную и бесчувственную. В ней чувствовался покой тихих океанских волн, на которых можно свободно качаться, но в то же время в них сосредоточена сила, способная сокрушить все на своем пути. Он был настоящим человеком воды.
А потом отец просто развернулся, и пошел прочь, попрощавшись едва заметным поклоном. Я рванулся за ним, выталкивая из горла хрипы и завывания, даже плача. Меня удержал дед. Он крепко схватил меня за руку, и не отпускал меня, пока автобус, отправившийся обратным рейсом, не скрылся за холмом. Только тогда мы пошли извилистой улочкой, мимо порта, к часовне – домой. Дед молчал. А я тихо душил в себе слезы, потому что оказался совсем один в какой-то незнакомой и странной стране. Стране воды.
Улочка вьется между холмов, мимо одноэтажных домов с деревянными крылечками, бумажными сёдзями и маленькими двориками. Иногда – садиками, где растет одно-два дерева, чаще сакура или груша. Сквозь дворики от калиток к крыльцу идет тропинка, выложенная крупной галькой. Дорога выложена стертыми камнями, каждым шагом сандалии вздымают небольшие облачка пыли. Вечереет. Запах рыбы, которую на тачках везут к амбару. Утром приедет разболтанный «Тоёпэт», и сегодняший улов развезут по маленьким дорожным ресторанчикам. И шум прибоя, похожий на музыку. Море, на котором видна пурпурная дорожка, ведущая к солнцу в ярко-алой императорской мантии.
Наш дом – сравнительно крупный. И садик большой, в нем даже есть каменный колодец, окруженный сенью старых сакур, на которых уже начали завязываться вишенки. Среди наших предков были сумеречные самураи. Князь Унасака – развалины его замка находились примерно в десятке тё от нашего села на холме – погиб в какой-то очередной территориальной сваре, не оставив детей. И все его вассалы в одночасье превратились в ронинов. Наш предок Рокубунги отправился в порт в надежде наняться на галеру, но по дороге встретил милую девушку, которая ему до того понравилась, что он решил продать мечи и заделаться сумеречным самураем. Так у нас называют тех, кто отрекся от Пути Бусидо. На вырученные от продажи мечей деньги, он выстроил дом, купил лодку и стал рыбаком. А потом у него появились дети, много шумных и беспокойных детей, в окружении которых он и умер, чувствуя себя счастливым и умиротворенным.
Это мне рассказал дед в первую ночь, когда я долго не мог уснуть и постоянно плакал. Его тихий голос успокаивал, а тишина за окном убаюкивала не хуже материнской колыбельной. Хироси умел рассказывать истории. На каждый случай в его обширной памяти находилось что-то интересное. Это словно читать бесконечную книгу, которую каждый раз открываешь – и там совсем новая сказка. Только в книгах часто бывают выдумки, а всякая история моего деда была реальной, вплетенной в само существо того маленького мирка, в котором он жил, и в который отныне был вписан я.
Есть я поначалу отказывался. Каждое утро и каждый вечер Хироси ставил на низкий столик в отведенной мне комнате миску риса, пересыпанного каким-то пряными травками, от которых он становился вдвое аппетитнее, рыбу и чайник с травянистым зеленым чаем. Но я даже и не думал притрагиваться, несмотря на то, что от еды так вкусно пахло. Маленький мальчик решил быть стоиком. Мне было страшно, одиноко и больно от того, что меня бросил единственный человек, который для меня остался родным – отец. А сухонький старичок с обветренным морем лицом, да и все вокруг – было чужим. Выпивал я только чай, и то потому, что у меня постоянно пересыхало в горле. А дед, казалось, нисколько не переживал обо мне. На целый день он уходил, оставляя меня валяться на футоне и пялиться в узорчатый потолок, и возвращался лишь когда стемнеет. Оставлял мне ужин, и садился у входа в комнату. А потом, через какое-то время, начинал рассказывать очередную свою историю. Спустя много лет я понял, что на самом деле он очень за меня беспокоился, и делал все, чтобы я почувствовал себя дома. И не последнюю роль в этом играли его рассказы обо всем. О том, как из воды боги подняли острова. О том, как он впервые вышел на лодке в море. О том, что у соседа родилась дочка. Они делали все ближе, понятнее. И незаметно для себя самого, я усвоил основные понятия мира, в который попал, пусть я и не мог пока что их назвать. Слова все еще упорно ускользали от меня.
На третий день голод взял свое, и я поел немного рису, закусив микроскопическим кусочком рыбы. А на шестой день дед взял меня с собой в море.
Он поднял меня еще засветло, и, даже ничего не говоря, заставил одеться. Одежду он принес с собой. Она была странноватой для городского мальчика, но удобной и даже свободной. Затем напоил чаем, и повел темной улочкой вниз, к порту. Там мы взошли на борт одномачтовой рыбацкой лодки. Было темно, и я ничего не видел, да это и не требовалось. Хироси завел меня в каюту, и оставил там. А я заснул, и проснулся только тогда, когда солнце уже было высоко, а лодка была уже далеко в море.
Первое, что показалось мне странным – пол качался. Неумело переступая босыми ногами, я встал и, пошатываясь и держась за стенку, открыл дверь. И тут же потерял равновесие, и грохнулся носом в палубу. Над лодкой взлетел веселый и добродушный хохот, который мне показался издевательским. Я насупился, и, встав на четвереньки, кое-как поднялся на ноги.
- Так это и есть самый младший Рокубунги?! – пробасил кто-то сбоку.
Мицуо. Это старший брат моего отца. Громадного роста человек, мускулистый и похожий на скалу. Только вместо того, чтобы хмуро нависать над всеми, он часто заразительно смеется своим тяжелым басом, похожим на звук тубы. Мицуо очень сильный. Когда вечером улов вытаскивают на берег, и мой дед подает команду «Бамбук!», он достает бамбуковое коромысло, нанизывает на него бочки с рыбой и трепангами, и берется за один его край. А за другой берутся Такеши и Исао, тоже далеко не слабаки, и, покряхтывая, выносят бочки на пристань. Там уже ждет тачка и двое возниц. Они пометят бочки синим маркером, потом выпишут моему деду квитанцию, а наутро – когда приедут за свежей рыбой – отложат соответствующую долю выручки, которую отдадут по предъявлению квитанции. Чтобы вынести весь улов, нужно несколько ходок. Если бы не Мицуо, их понадобилось бы втрое, а то и вчетверо больше. Он совсем не страшный, и очень хороший человек. А я его испугался, когда повернул голову и посмотрел, кто меня назвал «самым младшим».
На носу стоит, нагнувшись низко к воде, измеряя глубину лагом, худой, как щепка, мужчина. Это Такеши, средний брат. Он ловок, как обезьяна, и быстрее мысли взлетает на единственную мачту лодки, когда нужно поставить треугольный парус, или наоборот, спустить или принайтовать его к рее. Еще он замечательно вырезает из дерева, и складывает оригами. Когда стоит штиль, он садится на борт, свешивает ноги вниз, берет брусочек грушевого дерева, и что-то вырезает, стряхивая стружку в море. Золотистые завитки и кусочки плавают на поверхности соленой воды, и складываются в узоры, проплывая мимо лодки и цепляясь заусенцами друг за друга. А из-под ножа Такеши выходит дракон, или дельфин, иногда осьминог или каракатица. Или смешной неуклюжий человечек, похожий на меня.
Исао – мой двоюродный брат и старший сын Мицуо. Ему всего восемнадцать… вернее, это сейчас мне кажется, что «всего восемнадцать», тогда - он казался мне не моложе остальных. Он маленького роста, крепкий, как Мицуо, и ловкий, как Такеши. Исао был водолазом. Тогда, когда я вылез на палубу, он надевал шлем и казался мифическим чудовищем, с огромными глазищами спереди и по бокам, толстыми, как у борца сумо, ручищами и тяжелыми стальными копытами. Его, наверное, я испугался больше всего. А он потом учил меня плавать, задерживать дыхание под водой и даже брал иногда с собой на отмели собирать трепангов.
Они смотрели на меня, как на диковинку. Впрочем, я для них таковым и был. Щуплый, неуклюжий, с полупрозрачной белой кожей, я казался им – крупным и загорелым, должно быть, просто бледной глистой.
Наконец ко мне подошел Мицуо, и помог мне твердо встать на ноги. Он подвел меня к борту, обвел рукой горизонт и с гордостью сказал:
- Смотри, Синдзи. Это и есть фамильные владения Рокубунги.
Тогда я и произнес свое первое слово после смерти мамы.
- Море. – сказал я.
